- Безумец, - короткое слово походило на хлёсткий удар плети, столько гнева в него удалось вложить самураю. Ория одним движением поднялся со своего места – так стремительно, что хакама на мгновение вздулись вокруг щиколоток. – Человек вашего положения не имеет права ставить свои интересы выше интересов своего господина!
Если что-то и удержало его от того, чтобы седлать коня и мчаться вдогонку за своим господином, так это доведённые почти до абсолюта преданность и доверие к даймё. Если Минамото решил, что идея советника хороша – значит, так тому и быть. Но одна мысль о том, что для того, чтобы устроить их встречу, советник осмелился делать великих даймё пешками в своих планах, глубоко противоречила мировоззрению Мибу.
Он принял решение так, как тому учил кодекс воина – сделав семь вдохов, и, в два шага сократив расстояние до советника, схватил мужчину за плечи, силой разворачивая к себе и заставляя отвлечься от проклятых свечей.
- Молите всех богов, Мураки-доно, чтобы ваш поступок стоил этого, - скользнув ладонью под отворот своих одежд, Ория ловко вытянул чуть примятый цветок камелии. – Вы прислали мне символ внезапной смерти? Вы действительно думаете, что можете так откровенно смеяться надо мной?
Камелия полетела под ноги смятой тряпкой – и как бы бережно ни касался её самурай прежде, теперь, казалось, его ничуть не тревожит судьба цветка.
- Воспоминания – не ваш удел, не так ли, Первый Советник? – почти с ненавистью выдохнул самурай и, отметая любые попытки сопротивления, сжал Мураки в объятиях таких крепких, что почти болезненных. – Тогда постарайтесь запомнить это.
И Мибу прижался губами к надменной линии тонких губ человека, который смел играть не только с даймё, но и с богами, пытаясь сделать эту линию – дразнящее чёткую в мерцающем свете гаснущих свечей - размытой, побеждённой и сломленной.

Советник не оттолкнул его и даже не призвал мягким прикосновением к порядку. Напротив, очень интимным жестом положил ладонь на его пояс, тем самым признаваясь в том, что желание обоюдно. И несмотря на то, что желание Ории было основано по большей части на злости – по крайней мере, именно она позволила закованному в строгие рамки обычаев и морали самураю сделать первый шаг – его природа менялась.
- Не сомневайтесь, Мураки-доно, - холодно ответил молодой человек.
Советник повлёк его за собой в покои – и Мибу не мог не признать, что тот всё замечательно спланировал. Возможно, даже предугадал эту вспышку гнева и теперь думает, что всё идёт по его планам… что ж.
В спальне Мураки царил полумрак – как раз такой, какой, по мнению Ории, и должен наполнять комнату, предназначенную для отдыха. Однако красноватый оттенок освещения не способствовал успокоению… напротив.  Он тревожил.
- Я не думаю, что это необходимо. Вы, кажется, желали изучить подкладку моего хаори, - ледяным тоном произнёс Ория, которого не переставало терзать чувство, будто он своей горячностью сам загнал себя в хитроумно расставленные советником силки, как глупая пташка, увидевшая несколько зёрен. Он рывком сдёрнул своё хаори, буквально выдирая его из-под пояса, и, подавив желание швырнуть его в лицо советнику, развернул полотно. – У вас, Мураки-доно, есть всего несколько мгновений, чтобы рассмотреть его.
Как многие говорят, вся красота кимоно или хаори – по крайней мере, если дело касается мужских одежд – спрятана внутри. В отношении чёрных одежд Ории это тоже было справедливо. В красноватом сумраке на чёрном шёлке одежд крался тигр, выполненный с удивительным искусством, что выдавало работу не человеческих рук. Мибу шевельнул запястьями с грациозной непринуждённостью – и заставил тигра двинуться, подкрадываясь к несуществующей добыче. Вместе с вытканным хищником к советнику двинулся и сам Ория.
- Ваши белые одежды вам не к лицу, Мураки-доно, - произнёс Ория достаточно вкрадчиво, вручая своё хаори мужчине. – Они не оттеняют ваших чудесных волос… право, вам чёрный пошёл бы куда больше.

- Я действительно уже вынес свой приговор, Мураки-доно, - усмехнулся Ория, положив ладони на пояс, удерживающий хакама на своём месте. Теперь, когда хаори оказался в руках мужчины, разрезы по бокам ничего не прикрывало – и белая кожа откровенно сверкала в них.
Мибу никогда не стыдился своего тела – и хотя почти приказной тон советника и заставил брови на мгновение сойтись на переносице, самурай не позволил себе отступать. Поднырнув двумя пальцами под пояс, он легко развязал особый узел – и, когда хакама осели на пол, просто переступил через них.
- К слову, о стыдливых девицах, Мураки-доно… - карие глаза насмешливо сощурились, словно их владелец и не стоял практически обнажённым перед мужчиной, за исключением таби и фундоси. – Пока что их роль берёте на себя вы… или вы так и собираетесь остаться цветком, не уронившим ни единого лепестка под порывом ветра? Это было бы прискорбно.
Самурай подошёл к Мураки вплотную – ещё немного, и он почувствовал бы прикосновение прохладного белого шёлка к своему телу, но зорко следил за тем, чтобы этого не произошло. Пальцы Ории коснулись одежды советника, скользнули в достаточно интимном жесте от плеча – и по груди вниз, замирая в районе живота, как раз там, где, по многочисленным поверьям, и запрятана жизненная энергия.

Ложе советника встретило его прохладой, так неуместной сейчас и так не вяжущейся с тем интимным красноватым освещением, которое наполняло внутренние покои. Этот свет напомнил Ории о чём-то, что он успел забыть.
Красные фонари. Кокетливые и томные красные фонарики, покачивающиеся под ветром так изящно и маняще… кажется, такой же фонарь венчал и то место, в которое он так сильно не хотел возвращаться…
Объятия Мураки несли забвение, прогоняя ненужные образы из головы, и самурай позволил себе насладиться прикосновениями мужчины, который, впрочем, уже мог бы называться его любовником.
- Как бы эта буря не растоптала цветы, Мураки-доно… лучше уж позволить двум-трём лепесткам упасть, - он требовательно протянул руки, огладив сперва лицо советника и пытаясь кончиками пальцев запомнить изящные черты, к сожалению, обычно скрываемые маской, а затем позволил пальцами соскользнуть по шее вниз – и сжаться на краях кимоно. Плоть естественным образом откликнулась на прикосновения Мураки, наливаясь силой и желанием, но Ория умело не позволил своему дыханию сбиться, даже когда сердце предательски пропустило удар. Ладонь интимно-доверительным жестом скользнула под отворот кимоно, добираясь до кожи – и пальцы двинулись ниже, отгибая отворот всё больше. Левая рука скользнула на пояс, достаточно требовательно.
- К тому же… бури переменчивы.
Самурай отвлёкся лишь на мгновение – засучив ногами, он стянул таби, сбрасывая их с постели. Было в том, чтобы лежать в одних чёрных таби под советником нечто слишком доверительное и интимное, нечто, что мог бы позволить себе младший со своим сэмпаем… и Мибу не собирался чувствовать себя так в объятиях этого человека.
Ория приподнялся, напрягая мышцы пресса, и рывком подтянул к себе Мураки за пояс, словно выдёргивая крючком рыбку из пруда. Он жаждал губ этого человека со странным томлением, сущность которого была куда глубже, чем обычное желание.

В откровенном шёпоте первого советника хотелось утопить разум не меньше, чем в его мерцающих глазах. А ласки Мураки походили на прикосновения ветра – таким же невесомым шёлком оседали на коже, заставляя подаваться им навстречу. Сдержанность здесь была бы неуместна, более того, она противоречила бы искренности, к которой привык самурай.
Белые одежды советника измялись, но он упорно не желал снимать их, словно упрямый ребёнок, до последнего настаивающий на своём. И Мибу отнял руки от шелков, уподобляясь родителю, уставшему укорять ребёнка в упрямстве. Тем более что поцелуи Мураки уговаривали его забыть о своём недовольстве.
«Не позволяй мне разбить  тебя»
Эта фраза всплыла в памяти так чётко и так ясно, что Мибу на мгновение замер в объятиях советника. Они совершенно точно знали друг друга в прошлом – и совершенно точно значили друг для друга… что-то.
Были ли они любовниками?
Пальцы Мураки давали ясный ответ на эти вопросы – такой же ясный, как и тело самурая, реагирующее на прикосновения с жадностью изголодавшегося в разлуке возлюбленного.
Были ли они возлюбленными?
- Мураки-доно… - он покорно вглядывался в глаза любовника, не прерывая зрительного контакта, и его зрачки чуть расширились, а глаза увлажнились, откликаясь на ласки умелой руки. -  Позвольте предупредить вас сейчас, пока есть ещё путь назад.
Это были всего лишь слова, они оба понимали, что пути назад уже нет – и что ни один не покинет этой спальни, наполненной тревожащим красноватым светом, уступив другому.
- Вы не разобьёте меня. У вас просто не получится, - он уже говорит это своему любовнику, тысячу лет назад, и…
И выгнулся на подушках, не удерживаясь от тихого стона, который так вырвали из его груди пальцы любовника, подстроившись под нужный ритм, приятный Ории.
Это не объятия – это кольца белой змеи сомкнулись на его теле. Это не шёлк белых одежд – это прохладная чешуя скользила по телу. Это не поцелуи – это ядовитые укусы, отравляющие его сознание и тело, заставляя разливаться по венам огонь, а бёдра – конвульсивно вздрагивать, подаваться навстречу пальцам.
Мибу поддел пальцы под пояс советника и развязал его, в два движения наматывая ткань на запястье, чтобы тот уже не смог отобрать его – да и ногти приятно было вонзить в гладкость дорогой материи. От этого, конечно, кимоно Мураки не распахнулось – но достаточно провокационно разошлось на груди, позволяя пофантазировать на тему всего остального.
- Вы заставляете меня желать невозможного, Мураки-доно.

Поцелуи советника не несли облегчения. Прежде Ория сравнивал его с ветром – но теперь лишь утвердился в мысли, что это пустынный ветер, несущий с собой мелкие песчинки, впивающиеся в кожу путника, и жар. Не освежающий ветер – наоборот, заставляющий изнывать под его порывами.
Ответ Мураки пробудил в нём новую вспышку гнева. Этот человек рядом был слишком самоуверен, чтобы спускать эту самоуверенность. И он перешёл на «ты» первым, словно подчёркивая, что сегодня они играют по его правилам.
- Попробуй, - откровенно усмехнулся Ория.
Да, Мураки в этом красноватом свете тревожил его воображение, но самурай не был уверен, что пожелает продолжения подобной близости и в будущем. А представлять советника в объятиях другого… Мураки слишком идеализировать его личную жизнь или же, наоборот, считал его слишком небрежным и легкомысленным. Кодекс Бусидо наставлял если не хранить верность одному партнёру, то, определённо, не уподобляться женщине, меняющей любовников и многих одаряющей своей благосклонностью. Думать в объятиях одного о другом – было бы оскорбительно по отношению ко всем троим.
Гейшам и не снилось о изящество, с которым Мураки двинул плечами – почти незаметно, позволяя дорогой материи кимоно соскользнуть вниз, обрисовав его тело, скользнув по мышцам и коже с такой интимной нежностью, что впору было бы заходиться от ревности. И эта кожа… такая удивительно белая и гладкая… не иначе, матерью советника была лунная дева, наградившая его хрупкой и пронзительной красотой… или юки-онна. Во второе верилось проще, ибо поведение любовника напоминало о холодной безжалостности этих снежных дев. Только вот в его объятиях Мибу не замерзал, напротив… жар оседал в животе и паху, распространялся по венам, словно дорогой наркотик или смертельный яд.
В воздухе разлился аромат гвоздичного масла и хвои, вплетаясь в волосы и одежду, и Ория подумал о том, что к утру он, покидая покои советника, оставит за собой шлейф этого запаха. И что незамеченным это не останется. Впрочем, как бы мало ни оставалось во дворце Щиро прислуги – шепотки всё равно пойдут.
Тяжёлые и маслянистые капли оросили его так многозначительно и откровенно, что Ория не сдержал взволнованного вздоха, а потом, когда пришли руки советника, растирая ароматное масло по телу, он подумал, что ослышался – настолько любезным и отстранённым оказался тон Мураки…
- Моё желание достаточно естественно… - самурай развёл ноги и согнул одну в колене, уступая требовательным ласкам. Несмотря на всю пикантность ситуации, он не отводил уже немного плывущего взгляда от любовника, словно пытаясь разглядеть что-то под этой совершенной маской, которой являлось его лицо. Вот смешно… надевать маску на маску! – Я желаю от Вас той же откровенности в любви, которую… испытываю я. Ведь единение тел – ничто, если не едины сердца.

Эта почти что отповедь не задела самурая. Он закусил губы, чтобы не позволить ни единому слову преодолеть эту плотно сомкнутую границу – ложе время для откровенности иного рода. А клятвы… что с того, что он помнит советника другим? Что с того, что тело так откровенно узнаёт ласки и поцелуи Мураки – тело воина не может лгать, оно самый совершенный инструмент, в иной раз готовый сохранить хозяину жизнь или лишить её же…
Ответ крылся на самой поверхности. Коль скоро Мураки не помнит о том, что было в прошлом – жадных поцелуев украдкой в тёмных коридорах, которые помнил Ория, это значило только одно. Что бы их ни связывало в прошлом – для советника это не было достаточно важным или глубоким чувством, чтобы помнить…
-«Жестокий…» - с некоей даже нежностью подумал Ория, когда его любовник отстранился так, чтобы самурай не мог коснуться его, огладить лаской белую кожу, так призывно сияющую в красноватом свете.
Мураки подался вперёд, прерывая цепь ненужных мыслей и слов, так легко падающих с его губ, и Ория не смог выполнить его мольбу – горячую, прерывающуюся, потому что тихо застонал. Не от боли – чудесное масло устранило эту проблему, как и некоторые другие, а от нетерпеливого желания слиться с этим человеком, сплавиться с ним в одно целое, чтобы как у спаривающихся змей – нельзя было разобрать где и чьё тело.
Наслаждение, словно волны во время прилива, набегающие на скалистые берега, чтобы разбиться пеной о неприступные камни, накрывало его и покачивало в своих объятиях. И хотелось захлебнуться в этих волнах, утонуть в прибое, бросившись со скал, как в известном «Мацукадзе»…
Но ни слова больше о любви не слетело с его уст, только стоны удовольствия, которые, чередуясь со вздохами, наполняли покои советника. И пусть сейчас он отдаётся с такой страстью, так откровенно выгибаясь под любовником, что сложно сказать, кто ещё из них большая змея… это наваждение. Это всё пройдёт с рассветом.

- Не уходи, Ория…
Мибу не откликнулся. Утомлённый, он прикрыл глаза, вслушиваясь в дыхание советника, зарывшегося лицом в его волосы. Мураки обнимал так, как обнимает ребёнок во сне дорогую сердцу игрушку – и это было одновременно трогательно и неправильно. И хотя Ория устал – это была приятная усталость, осевшая в теле и мышцах – сон не смежил его веки.
Это не должно больше повториться. По крайней мере, не в этот визит Куро. Господин предупреждал его, что привязываться к советнику будет опасно – и теперь Ория понял, что эта близость… она была опасна хороша. Глупое сердце заходилось в крике, словно запертая в клетку птица, которая видит, как приближается к её гнезду с птенцами кошка – и ничего не может поделать.
-«То, что нужно господину – важнее, чем то, что нужно мне».
Эта мысль впервые не принесла Ории успокоения.
И когда Мураки, вздрогнув, сел в постели, он понял, что пора уходить ещё до того, как слова предостережения упали с уст любовника.
Одежда его была в лёгком беспорядке, практически не видимом глазу, но это обязательно заметят те, кто должен заметить, когда Мибу подошёл к сёдзи.
- Я всегда готов к смерти, Мураки-доно, - прохладно ответил Ория. – Когда бы она ни наступила.
Самурай коротко поклонился мужчине и, не взглянув на слугу, быстрым шагом направился по коридору к своим комнатам. Но как бы быстро он ни шёл, аромат гвоздичного масла с тонкими нотками хвои преследовали его.

- Где ты был этой ночью?
Голос Окидзаки заставил его вздрогнуть от неожиданности. Ория перевёл полный неудовольствия взгляд на своего товарища и, пожав плечами, набил трубку табаком. Яркое полуденное солнце сверкало на глади пруда так, что больно становилось глазам.
- Ты ведь так и не выиграл ни одного поединка, Окидзаки-сан… у тебя сильно вихляет левый локоть при атаках, - выпустив облачко дыма, задумчиво произнёс Мибу. После тренировки приятно было чередовать глубокие затяжки с глотками холодного воздуха.
- Мибу-сан!
Ория перевёл на него усталый взгляд.
- В покоях первого советника Мураки.
Иногда честность – лучшее лекарство от докучливых вопросов. Так и сейчас – товарищ, не ожидавший настолько прямого ответа, смутился, отводя взор.
- Если я удовлетворил твоё любопытство, друг мой, то обрати внимание на свой левый локоть, - подвёл конец этой короткой беседе Ория.
Тем же вечером, слушая, как нежно поёт Ядзо Тамура, которому аккомпанировал на сямисэне его учитель, наставник и возлюбленный, Мибу вспоминал совершенные черты лица Мураки, искажённые страстью и вожделением, и крепче сжимал чоко в руке.
- Мибу-доно, вы не желаете отдохнуть? – когда песня подошла к концу, поинтересовался обладатель лисьей кицунэ-мэн.
- Ночь ещё так молода, Ногути-доно… впрочем, если Вы устали…
- Нет-нет, прошу Вас… мы как раз хотели попросить Вас присоединиться на кото.
Ория рассмеялся.
- Мне, право слово, стыдно.
- И, право слово, совершенно напрасно, - рассмеялся Ядзо, подавая ему котодзумэ в изящно украшенной шкатулке. – Стыдно делить музыкальные инструменты на женские и мужские.
- Ядзо! – под общий смех всплеснул расписными рукавами Ногути.
Ория, отставив сакэ, надел котодзумэ и опустился возле инструмента. Определённо, эти двое всегда умели поднять ему настроение.

Много ли или мало это – один год?
Для мононоке, срок жизни которых подходит к черте вечности, это всего лишь мгновение. Для человека – тоже не слишком много, но своеобразная точка отсчёта, отталкиваться от которой не стыдно. Для Ории год показался слишком долгим и утомительным.
Кодекс Бусидо повелевал самураю вести жизнь честную и простую, не позволяя сомнениям туманить ни сердце, ни разум, но этот же кодекс запрещал лгать самому себе, заведомо позволяя заблуждениям пустить в сердце корни. Только за этот год Ория нашёл в кодексе подобное противоречие и всё пытался понять, как вернуться к прежнему состоянию, не желая признавать очевидное – дрогнувшая однажды капля росы не может уже остановить своё скольжение по стеблю.
Разумеется, он знал, что правители земель ведут между собой переписку – из этого не делалось секрета и челяди впору было радоваться, визит Куро не прошёл даром, между домами наконец установились более или менее приятельские отношения. Будучи особо обласканным вниманием даймё и приближённым к нему, Ория даже знал примерное содержание этой длительной переписки и не мог не восхищаться мудростью и прозорливостью своего господина, избравшего наиболее древний и действенный способ прекращения распри. Но он, Мибу, имел в переписке господ и свой собственный, побочный интерес, признаться в котором не посмел бы никому, ведь и себе признание далось с трудом. Видеть гонца, облачённого в белоснежные одежды, даже если известие предназначено не самому Ории и вовсе не от Первого Советника Мураки, было сладко и в то же время изысканно-печально. Будь молодой человек поэтом, он не постеснялся бы обыграть собственные душевные метания в изящных хайку и танка, но хоть стихосложение и не было ему чуждо, выставлять чувства напоказ казалось неправильным.
Мураки-доно не забыл ни о своём туманном обещании, ни об Ории, послав ему три знака собственной приязни. Каждый раз, когда взгляд самурая касался бережно хранимых подарков, сердце болезненно сжималось – Мибу не ответил ни единой строчкой. Письма, перевязанные и скрепленные сургучом, так и остались лежать аккуратной стопкой в шкатулке – ни одного не отослал Мибу, хотя стабильно добавлял к содержимому резного украшения.
Мураки-доно подарил ему дорогое кимоно как раз перед тем, как их интерес друг к другу перерос в нечто большое, давшее повод для перешёптываний и слухов, и сопроводил подарок цветком камелии, предостережением. Именно язык цветов, ханакотоба, избрал Ория для ответов Первому Советнику, понимая, что его собственное красноречие неизменно уступит речи человека, привыкшего облекать свои мысли в самые изящные формы. На первый подарок он отослал Мураки собственноручно выполненное изображение белой бархатистой орхидеи Сагисо, называемой в просторечии цветами белой цапли – в знак того, что даже во снах он мыслями стремится к Мураки-доно. На второй дар Мибу послал рисунок в другом стиле  - пруд с белыми лотосами, в знак разлуки с тем, к кому отправляются мыслями. Последний подарок получил ответ в виде изображения белой магнолии. «Я жду» - говорил этот цветок.
И Ория ждал, правда, без особой надежды на то, что ожидание его приведёт хоть к чему-то.
Когда самурай узнал, что Первый Советник Мураки посетит их с визитом, за которым последуют неизбежные изменения в однообразной дворцовой жизни – конечно, однообразной её можно было назвать только очень приблизительно, ведь интриги не смолкали ни на мгновение – Ория никоим образом не выразил собственного волнения. В первую очередь ему, как начальнику личной стражи Куро-даймё следовало позаботиться о том, чтобы не ударить в грязь лицом перед гостем. И только когда все распоряжения были отданы, инспекции проведены и заверения в идеальном порядке получены, Мибу позволил себе помыслить о том, что даже если визит этот не имеет ничего общего с праздным, ему всё же удастся перемолвиться парой слов с человеком, так глубоко взволновавшим его сердце, наедине.
Впрочем, они оба оставались лишь слугами своих повелителей и, если говорить о Мураки-доно с уверенностью он не мог, то про себя мог твёрдо произнести «Интересы даймё превыше всего». Даже если в твёрдости этой и проскальзывала едва ощутимая горчинка.
Теперь, стоя подле своего господина, превратившись в его тень – чему способствовали чёрные и достаточно богатые одежды начальника стражи, не обременённые излишней пышности, чтобы ничто не могло помешать ему в любое мгновение вступить в бой и отдать жизнь за своего господина, Ория смотрел на гостей прохладно-вежливо и равнодушно, так, как и должен был.
И только когда официальная часть подошла к концу, когда Куро-доно удалился в собственные покои, позволяя гостям отдохнуть с дороги, Мибу покинул чертоги дворца, выходя в сад – и скорей отчаянно надеясь, чем ожидая, встретить там почётного гостя. Он, конечно же, знал, какие покои отвели Первому Советнику, но отправлять к нему посыльного посчитал излишним. Если тот устал с дороги, то пускай отдыхает – если же нет… кто знает, быть может, прохлада и роскошь садов Минамото соблазнят его сойти в сумрак по ступеням.
Ория не стал подражать кукушке у покоев Мураки-доно, более того, Мибу не собирался привлекать к собственной персоне никакого внимания. Если встрече суждено произойти – она произойдёт, если же нет…
Молодой человек только покачал головой. Ему не хотелось думать о том, что будет, если встрече произойти не суждено.

Ория пожалел, что не взял с собой трубки для табака. Ведь так, заметь его, праздно слоняющимся по саду какой-нибудь чрезмерно болтливый мононоке, всегда можно было сослаться на желание насладиться трубкой в уединении и тиши сада. Впрочем любые сплетни не тревожили Орию, а дворцовые интриги обычно обходили стороной – место любимца даймё человек заработал себе искренней любовью и преданностью своему господину, потому очернять его имя перед лицом Куро было не только бесполезно, но и небезопасно. Если владыка не пожалел собственного сына, отправленного в ссылку несколько десятилетий назад, то что и говорить о клеветниках…
Несмотря на то, что сад этот славился своей красотой и всегда был одним из любимых мест самурая, сейчас он не обращал никакого внимания на быстротечную прелесть вишнёвого цвета, наполняющего прохладный ночной воздух сладким ароматом. В такие ночи, как эта, к благоуханию вишен примешивался ещё и лёгкий, едва ощутимый запах весны – и сердце даже самого старого и умудрённого сединами мононоке начинало подрагивать от предощущения возможной любви, а те, кто чересчур торопливо связали себя клятвами начинали задумываться, а не поспешили ли они… Ории такие мысли не приходили в голову и к неясным обещаниям, данным год назад Первому Советнику и подтверждёнными цветами, отосланными в ответ на его дары, относился со спокойной серьёзностью, как человек, готовый выполнять свой долг до конца и отвечать за свои слова в любом случае.
И всё-таки боги благоволили Ории, потому что в весеннем воздухе соткался высокий силуэт, и Мибу понял, что ждал не зря ещё до того, как зрение позволило ему определить, что сердце его не ошиблось. Ину-гами, чинно вышагивающий рядом с Мураки, только подтверждал, что молчаливый призыв самурая была услышан.
В голосе Первого Советника не было насмешки – только улыбка, и Ория не мог не улыбнуться в ответ, покачав головой:
- Я был бы дурным начальником стражи, Мураки-доно, если бы лазутчики и убийцы имели хоть один шанс пробраться сюда, - он сдвинулся со своего места, направляясь навстречу к мужчине, и учтиво поклонился ему. – Уважаемый Первый Советник решил полюбоваться вишнёвым цветом? У ваших покоев цветёт одно деревце, совсем молодое… уверен, вы обратили на него внимание.
Слова Ории было достаточно откровенны, пожалуй даже излишне, ведь они означали и то, что сам Ория был у его покоев, поджидая советника. Куро-даймё остерегал его и советовал быть осторожней с этим человеком. Не от таких ли откровений? Впрочем, сказанного уже было не вернуть, а сожалеть о содеянном – удел женщин, а не воинов.
- Я был бы рад показать Вам красоты садов, Мураки-доно. Ночью они имеют особую прелесть.

- Дождь не может длиться вечно, Мураки-доно, и когда-нибудь его капли иссякают. Царствование моего же господина не будет знать конца, - мягкость и вкрадчивость голоса Первого Советника не укрылась от его внимания. Он не желал здравия правителю, даже пёс это понял, Ория же, хоть и отличался собачьей преданностью по отношению к Минамото Куро, глупцом не был. – Пойдёмте, мне интересно, найдёт ли красивыми эти сады Первый Советник Щиро, да не позволят Боги ему слишком быстро завершить свой путь.
Дерзкий ответ, которого Мибу никогда бы себе не позволил в ином обществе, был предупреждением мужчине. Честное и открытое сердце воина не терпело лживых и льстивых речей, а тактичность и лесть – слишком разные вещи, чтобы начальник стражи их мог спутать.
Ория начал движение, негласно предлагая мужчине следовать за ним, и под его обувью тихонько поскрипывал чёрный зернистый песок, которым были обозначены дорожки в саду.
- Сегодня я не смотрел на небо, Мураки-доно. Мой взгляд занимало вовсе не оно, но если Вы так говорите… - склонив голову таким образом, чтобы длинная чёлка упала на лицо, позволяя собеседнику видеть уголок улыбки самурая, ответствовал Ория. – Не за это ли мы так восхищаемся вишнёвым цветом? Скоротечность и опадание сакуры воспели так много поэтов, с красноречием которых мне, косноязычному воину, и не тягаться, что я не знаю – стоит ли мне продолжать.
Дорожка, петляя, уводила их в глубины сада, но через несколько поворотов, Ория свернул на едва приметную тропку, не присыпанную чёрным песком, что указывало на непопулярность подобного маршрута. Тропинка шла в гору и немалым образом именно благодаря этому факту не входила в перечень излюбленных маршрутов для прогулки у придворных – им, в пышных и дорогих одеждах во множество слоёв, было неудобно и неприятно подвергаться физическим нагрузкам. Ория же, как начальник стражи, имел одеяния лёгкие и свободные, игнорируя разноцветье дорогих кимоно и предпочитая им удобные хакама и косодэ в тон.
Наверно, стоило поблагодарить за подарки, которые идущий рядом мужчина присылал, но Мибу показалось это неуместным. В конце концов, он ведь не гейша, благодарящая своего покровителя за знаки внимания… Самурай споткнулся на ровном месте. Образ этот навеял неясные то ли мысли, то ли чувства из прошлого – и, в который уже раз, усилием воли молодой человек отогнал их. Знакомство с Мураки пробудило те, другие и неправильные воспоминания, которым в его теперешней жизни и вассальном служении места не было.
- Я рад снова видеть Вас, Мураки-доно. Год – для моего повелителя это немного, но для нас, людей, достаточно, чтобы тосковать, - просто произнёс он, решив отринуть все прелюдии.

Мураки поддержал его. Этот, казалось бы, совершенно естественный и совсем не символичный жест отчего-то запал в душу самурая. Может быть, дело было в том, что жест этот оказался мимолётным и чересчур естественным, будто так и должно было быть.
Вне всякого сомнения, они знали друг друга и в прежних своих жизнях. Смутные воспоминания об этом часто приходили к Мибу во снах и наутро он испытывал гложущее чувство вины перед своим господином. Воин должен быть предан и во сне, и наяву, но, несмотря на душевные терзания, он с замиранием сердца ждал повторения.
Были ли они близки и прежде? Пальцы Мураки, интимно перехватившие его запястье и считывающие биение его сердца, утверждали именно так. Но отчего-то даже сейчас Ория был уверен, что близость даже в прошлых жизнях не оставалась лёгкой.
- Сакуру ценят за мимолётность, Мураки-доно, - помолчав, наконец, прервал тишину молодой человек. – Но мне кажется неправильным ценить эти мгновения выше за их редкость и мимолётность. Сердце женщины любит непостоянно – в разлуке, говорят, сильней, ведь тогда любовь её больше похожа на утончённое хайку. Мы же мужчины. В любви нам приличествует не утончённость, а искренность.
Он не стал высвобождать руку из цепких пальцев первого советника, позволяя и ему, и себе находить в этом жесте опору.
В саду не было тихо. Запевали ночные птицы, цикады едва слышно пели, а лёгкий ветерок приятно освежал лицо и дерзко проникал под одежду, касаясь кожи. Тропинка всё так же вела в гору, она стала круче, но это был последний рывок.
- Вы совершенно правы, Мураки-доно. Каждое мгновение мы что-то упускаем… но тем отрадней знать, что слова иногда не нужны, - Ория не удержался от улыбки, вспомнив, как утончённо они обменивались подарками и как символичны были избранные ими способы общения. Это не казалось ему глупым сейчас, всё было решено и сделано правильно – соразмеренно самим себе и времени, разлуке, которая пролегла между ними непреодолимым потоком, через который всё никак не спешили перекинуться живым мостом сороки. – Нам отмерен не такой уж и большой срок, мгновение по меркам тех, кто был рождён здесь. Именно поэтому у нас нет прав на ошибки, Мураки-доно. У нас попросту не останется времени на то, чтобы эти ошибки исправлять.
Но пальцы первого советника всё ещё сжимали его запястье и здесь ошибки не было. Как не было ошибкой и то, что Ория не спешил словами подтвердить свою приязнь. Подушечка пальца спутника имела возможность чувствовать биение его сердца, зачем тогда понапрасну тревожить дивный ночной воздух, наполненный густым и сильным ароматом хвои теперь, когда они покинули территорию сладкого благоухания ночных цветов?
- Мы пришли.
Тропинка закончилась внезапно, равно как и подъём. Среди сосен – нетипичный выбор деревьев для сада – сперва мелькнул кусочек тёмного неба, и через пару шагов они оказались на небольшой поляне, с которой открывался вид на большую часть сада.
Внизу, с той стороны, откуда они пришли, шумело и волновалось под ветерком белое море сакуры. Неподалёку сладко пахла глициния и этот аромат, смешиваясь с резким хвойным, казался почти терпким. Первый Советник не ошибся – тучи всё наступали, пригнанные ветром, они скрывали звёзды, а неполная ещё луна то и дело выныривала из своих небесных нарядов. Луна эта даже сейчас была намного ярче, чем в мире живых, и Ория, окинув взглядом сады своего господина, в который уже раз почувствовал, что они не завершены, что чего-то не хватает… и в этой незавершённости, видимой только свысока, и кроется изюминка.
Он не стал уточнять, что это место считал своим и что популярностью оно среди мононоке не пользовалось – знали ли о нём те вообще оставалось для молодого человека загадкой – во многом потому, что посчитал это очевидным.
- Всё и сразу, Мураки-доно, - Ория позволил себе паузу, достаточно двусмысленную, но тон его не был возвышенным. Так ребёнок предлагает старшему восхититься его хитростью и остроумием, радуясь тому, что заставил его улыбнуться. И продолжил. – Весь сад, как на ладони.

- Не должно сожалеть о том, чего не случилось – ведь в том, что произошло есть перст богов. Этот сад удивительно дисгармоничен, Вы согласны? Это похоже на соринку в глазу, мешающуюся, но не смертельную, - Ория улыбнулся в ответ на замечание Первого Советника. – Но если Вы присмотритесь повнимательней, то заметите, что подобная дисгармония и притягивает взгляд. Западает в сердце. Может быть, подобное строение сада – вовсе не попытка исправить ошибку, а именно тот замысел, который имел создатель сада изначально. В любом случае, важно лишь то, какие чувства сад вызывает.
Он промедлил всего несколько мгновений, а потом взял Мураки за руку, садясь на мягкую подстилку трав и, тем самым, предлагая ему опуститься рядом. Добравшийся и сюда ветерок зашелестел листьями мисканта, заставляя траву танцевать и переплетаться, словно в любовной тоске.
- Под нами – розовое море, неспокойное. Только вместо соли в воздухе – сладость. А мы над ним опутаны мискантом, - Ория сидел прямо, ожидая, когда к нему присоединиться Первый Советник и зная, что такому утончённому и светскому человеку, каким является Мураки, фраза «опутаны мискантом» скажет многое. Ведь именно с этой качающейся травой сравнивали любовные узы поэты. Мибу поэтом не был, но сила образов пленила его. – Первое, что я увидел, когда оказался здесь – это море. Оно штормило, а вдалеке ветер метал по волнам два судёнышка. Да что там… они больше походили на жалкие лодчонки. Моя одежда и волосы пропахли солью так, будто я и сам – рыбак. С тех пор прошло уже немало времени, я больше ни разу не видел того моря, но, знаете, Мураки-доно, я тоскую по нему. Так же, как тосковал и по Вам. Я писал Вам, что Вы для меня – как то море. Я видел его только раз, но грежу о нём постоянно.
Смутившись собственной откровенности, Мибу произнёс суховато, будто пытаясь оправдаться:
- Я не отправлял Вам писем. Надеюсь, Вы простите меня.

Опустившись рядом, Мураки расправил склады своих белоснежных одежд. Этот жест не показался Ории жеманным или наигранным, наоборот, вызвал уважение – тот, кто следит за каждой мелочью в своём облике, следит и за тем, что скрывается за внешностью. Мибу искренне верил, что внутреннее уродство не будет долго таиться в душе, а сразу выплывет наружу, а внешняя красота невозможна без духовной. Первый Советник Мураки подтверждал эти догадки, ведь его красота соответствовала тонким порывам его души, которые мужчина демонстрировал не только присланными подарками, но и изящностью и глубиной его речей.
Близость возлюбленного – а Ория имел мужество признать себе, что именно так следует величать Первого Советника чужого господина, волновала, и ни один аромат вокруг – ни благоухание глициний, ни долетающие ароматы цветущей сакуры, ни горьковатый запах примятого мисканта не могли затмить запах Мураки-доно, слишком сложный, чтобы вычленить какие-то определённые нотки. Но он волновал куда сильней, чем красота окружающего сада, хотя в неравномерном сиянии то и дело скрывающейся в облаках луны тот и выглядел достаточно живописно. Рука Мураки лежала совсем рядом с его собственным запястьем, и воин на мгновение испытал жгучую ревность к стеблям мисканта, которые так интимно проскользнули между пальцев Первого Советника.
- Всё может быть, - уклончиво отозвался Ория. В письмах он позволил себе много откровенности, слишком много, чтобы читать их Мураки-доно, но разве не откровенность недавно он воспевал, указывая на то, что именно так пристало любить мужчине? – Я думал вручить их Вам в час разлуки, если наши сердца всё так же будут стремиться друг к другу… вот почему я желал бы никогда их не вручать, ведь это означало бы, что нам никогда более не предстоит разлука.
Он сдвинул ладонь в сторону и теперь мизинец Ории соприкасался с мизинцем Мураки. Воин не стал накрывать его ладонь своею, посчитав это слишком явным выражением приязни, которое навязывать в первые часы встречи было бы невежливо, хоть и желанно.
- Мне конечно же интересно, Мураки-доно, - согласно склонил голову Мибу. Слова мужчины, однако, заставили его задуматься о своём месте в этом, таком родном и понятном мире. – Мой товарищ, Окидзаки-сан, очутился при дворе господина Минамото вместе со мной. Он тоже человек… помимо Вас при дворе Тайра-доно – Фокуда. Значит ли это, что мы все знали друг друга в прежней жизни и по какой-то причине одновременно оказались здесь?
Этот вопрос занимал его, но не являлся основополагающим. Минамото-доно, обласкав Мибу своим вниманием и ласками, как-то обмолвился о том, что жизнь воина до его служения подошла к концу – а, значит, не нужно придавать ей слишком много внимания. Ория стыдился своего любопытства, куда больше подходившего бы женщине, но вопросы его происхождения и прошлого, конечно же, занимали самурая. И, тем не менее, какой бы ни была его жизнь там, раньше – теперь он обрёл новую.
- Я помню Вас, Мураки-доно, - это прозвучало тихо, как откровенное признание. Но потом голос окреп. – Остальных же совсем не помню.